ДЕЛАЙ ДОБРО

Подходил к середине промозглый сентябрьский день. Выходной. Третьяков изнывал от безделья. Настроение в такую погоду у него всегда было паршивым. Всё валилось из рук, и он не знал, куда себя деть.

Пересекая большую комнату, после уже неизвестно какой по счёту чашки кофе, он вдруг заметил на диване жёлтый пластиковый пакет, в такие обычно пакуют продукты в супермаркетах. Третьяков остановился в задумчивости. В пакете должны быть книги. Пять или шесть штук. Третьяков точно не помнил сколько, но он сам уложил их в пакет, а пакет специально положил на диван, на видное место, чтобы не забыть.

И забыл.

Третьяков стоял и считал дни. Эти книги брал в местной библиотеке сын. Рэй Бредбери. Точно. Сын уехал на учёбу и попросил Третьякова занести их в библиотеку и сдать. Третьяков пообещал, но, замотавшись, совсем забыл о них, хотя пакет, по его мнению, был положен на самое видное место. По его подсчётам прошло уже шесть дней.

Третьяков взглянул за окно и сдвинул челюсть влево.

На дворе серый затянутый густыми тучами полдень. Но дождь прекратился и только ветер, как бумажные кораблики гнал по лужам опавшие листья тополей.

Третьяков повернул голову и бросил взгляд в прихожую. На вешалке одиноко висела его серая куртка. Рядом, на верёвочке, повис складной зонт.

– Пойду! – Сказал вслух Третьяков и направился в спальню натягивать джинсы.

Через пять минут, обходя лужи и покачивая пакетом с книгами, из которого высовывалась рукоятка зонта с верёвочкой, он шагал к зданию районной библиотеки.

Настроение заметно улучшилось. Хоть какое‑то занятие. На обратном пути он решил пройтись по магазинам и купить банку закончившегося кофе. Потом можно зайти к китайцам в овощной за грушами. Большие и жёлтые, они брызгали липким соком, и заполняли рот мягкой немного терпкой на вкус массой, после чего хотелось закрыть глаза.

С каждым шагом настроение поднималось всё выше. Третьяков смотрел вокруг потеплевшим взглядом и удивлялся тому, какими, оказывается, яркими красками раскрашен мир.

Вот и библиотека. Ограда, сваренная из изящно скрученных, выкрашенных в чёрный цвет стальных прутьев. Открытая настежь украшенная затейливым узором калитка, радушно приглашает войти. Дорожка выложена светлой узорчатой бетонной плиткой. Со всех сторон от дорожки цветы. Это Настурции – любимые цветы Третьякова. Настурции приветливо покачивают оранжевыми головками, наполняя влажный воздух тончайшим ароматом.

Из‑за угла здания библиотеки, с ведром в руке показалась полная и щекастая парикмахерша. Тяжёлые времена. Администрации библиотеки пришлось ужаться и высвободить две комнаты для аренды, под парикмахерскую и швейную мастерскую.

Парикмахерша раскачиваясь, как тяжёлый церковный колокол, шла к входной двери, звеня ведром и с трудом переставляя слоновьи ноги. Широкие тапочки со стоптанными задниками шваркали по отмостке.

Ослепив парикмахершу улыбкой, Третьяков пожелал ей доброго дня и вошёл первым.

– О, блин. – Услыхал он за спиной.

Коридор. Справа дверь в швейную мастерскую, слева в парикмахерскую, прямо дверь в библиотеку.

Проходя по коридору, Третьяков заметил за открытой дверью швейной мастерской невзрачную маленькую женщину, одетую во что‑то потёрто‑серое и заношено‑драповое. Женщина сидела за столом для раскроя тканей и ёжилась над коробкой Доширак, втиснутой между разноцветными отрезами ситца. Её маленькая челюсть со сморщенной губой, медленно двигалась из стороны в сторону. Блёклые глаза остановились за линзами очков и смотрели в никуда.

Третьяков проследовал дальше и ухватился за ручку двери в библиотеку. Дверь почему‑то оказалась закрытой. Третьяков потянул за ручку ещё раз. Дверь не поддалась. Он дёрнул сильнее – результат тот же. Настроение, набирая скорость, стремительно понеслось вниз, как санки с заснеженного склона. Третьяков ударил кулаком по ручке.

– Лбом постучи! – Раздался сзади сиплый голос, задыхающейся от ходьбы парикмахерши. – Не видишь, обед. До трёх. – Парикмахерша, пыхтя и сопя как огромный раскрасневшийся и вспотевший паровоз, не глядя на Третьякова, боком втискивала похожее на наполненный водой воздушный шар, тело в дверной проём парикмахерской.

Третьяков развернулся на каблуках и стоя спиной к двери библиотеки посмотрел вслед колышущимся ягодицам парикмахерши.

Мир вновь сделался гнусным и серым. Третьякова душили обида и злость. От досады даже захотелось плакать. Он вынул мобильник и бросил полный надежды взгляд на экран. Пять минут третьего. Целый час!!

«Крысы. Книжные черви. Сидят дни напролёт тощими задницами на казённых стульях, чихают от пыли в белые надушенные носовые платочки, а им ещё и обед подавай».

– Блядская библиотека! Что б вы сдохли тут все! Обе‑ед у них! – Он с силой тряхнул пакетом с книгами, надеясь, что он разорвётся и эти мерзкие книги повалятся на грязный пол, а он не станет подбирать их. Пусть валяются в грязи. Так и надо. Но пакет выдержал.

Серая в драпе мышь, сидящая за столиком в швейной мастерской, перестала шевелить челюстью и сверкнула очками с залапанными стёклами. Её мерзкие сморщенные губы блестели жиром, а к нижней прилипла ниточка лапши.

Громко топая, Третьяков зашагал вон из этого гадкого места. Он ударом ладони распахнул входную дверь и замер на крыльце. Рот перекосился от отчаяния. Руки затряслись от бешенства. Дождь упругими толстыми струями нещадно хлестал по бетонным, с уродливым безвкусным узором, плиткам дорожки. Кругом эти идиотские цветы. Мрачная, в потёках ржавчины ограда блестела от влаги.

Третьяков застонал от обиды. Его зубы издали скрежет. Он рванул из пакета зонт и надавил на кнопку так, что она осталась в нажатом состоянии. Зонт раскрылся до половины. Третьяков ударил зонтом о колено. Раскрывшись, зонт уколол его концом спицы в лицо. Третьяков взревел и уже готов был разнести этот проклятый зонт о стену, как вдруг сзади послышался скрип петель.

– Извините, – услыхал он за спиной тихий голос. – Вы книжки сдать?

Третьяков зло оглянулся. Глаза горели бешенством. «Ну, щас у меня кто‑то получит». В дверном проёме стояла серая драповая мышь из мастерской и, шлёпая сморщенными губами, дожёвывала лапшу.

– Хотел и что?! – Прорычал Третьяков. – Щас вот прись по дождю обратно! Обед у них

– А вы заходите. – Мышь услужливо отошла в сторону, освобождая проход.

– Что?!

– Заходите. Я вам сейчас открою и книжки приму. Только руки вытру.

– Так обед же.

– Ничего. Я уже покушала.

– Третьяков вернулся и снова пустился по коридору, ступая вслед за тощей спиной одетой в серый драп. Всё у него сжималось внутри. «Услыхала или не услыхала? Блин! Я ж их матом».

Впереди звякнули ключи. Клацнул замок. Скрипнула распахнувшаяся дверь. Третьяков вошёл вслед за этой, неслышно ступающей тонкими ножками, женщиной.

А та уже уселась за конторкой и достала коробку с формулярами.

– Как ваша фамилия?

– Третьяков. Роман Третьяков. Сын просил, вот… – Он поднял пакет и взвесил его в руках.

Она наслюнила узловатый палец и начала ловко перелистывать им карточки в коробке.

– Ага, вот. Третьяков Роман. – Она подняла на него стёкла очков и растянула в улыбке продолжавшие блестеть губы. – Ну, как он?

Третьяков опустил голову и смущённо улыбнулся:

– Да вот, в университет поступил. Журналистом хочет быть.

– Поступил? Ой, какой молодец. Он у нас один из лучших читателей.

Говоря это, она осторожно взяла пакет из рук Третьякова, вынула книги и начала сверяться с формуляром.

Третьяков был смущён. Ему не давал покоя вопрос: «Услыхала или не услыхала? Такой хороший человек, а он про неё матом. Неловко всё вышло как‑то. Охь!»

Между тем мышка собрала книги в стопку и сказала:

– Ну, вот и всё. Задолженности у Романа нет. Но его карточку мы сохраним. Будет на каникулах, пусть заходит.

– Обязательно зайдёт. Конечно, зайдёт. Спасибо вам огромное. Извините, пожалуйста, что оторвал вас от обеда. Ещё раз спасибо огромное.

– Ничего. Я уже покушала.

– Тут такая погода и возвращаться…

– Конечно. Кому же охота по дождю то.

Третьяков начал пятится к выходу, раскланиваясь и извиняясь перед этой симпатичной женщиной. Он с умилением смотрел на её аккуратные губки. На то, как они по‑доброму растянулись в улыбке, и вокруг них образовалась трогательная сеточка из морщинок. Какая она всё‑таки милая и добрая женщина. И как идёт к её глазам эта роскошная новая драповая куртка. Прекрасная женщина. Просто пре‑крас‑на‑я‑а.

– До свидания! – Поклон. – Всего хорошего вам! – Кивок головой. – Извините. – Застенчивая улыбка. – Простите ещё раз за беспокойство. – Третьяков приложил руку ладонью к сердцу и вышел.

– Ничего, ничего. Я уже покушала. – Неслось вслед.

На выходе Третьяков столкнулся с парикмахершей пытающейся продавиться сквозь дверной проём в коридор из помещения парикмахерской. Он послал ей воздушный поцелуй и скрылся за входной дверью. Та округлила глаза и качнула щеками:

– О, блин.

Дождь весело барабанил по его любимому зонтику. Всюду звонко журчали ручьи. Ветер шевелил головками милых его сердцу Настурций, и они кивали Третьякову, желая доброго пути. Он шёл, насвистывая и попадая шагами в ритм мелодии. Он не замечал чавкающей под ногами грязи и насквозь промокших кроссовок.

Впереди показалась площадь. Вот этот магазин. Тут он купит свой любимый кофе, по удивительно низкой цене. Всего за восемьдесят рублей за двухсотграммовую банку. Это единственный и такой замечательный магазин, в котором продаётся такой замечательный и дешёвый кофе. Он купит себе кофе. Груши, пожалуй, он сегодня не станет покупать. Настроение и так отличное.

Он придёт домой. Снимет промокшие кроссовки и носки. Поставит раскрытый зонтик к окну. Снимет куртку, джинсы, рубашку. Потом, завернувшись в сухой, толстый и тёплый махровый халат, он пройдёт на кухню и согреет воду, и будет пить самый лучший в мире кофе и смотреть в окно на дождь, и будет слушать, как весело стучат капли по карнизу, отбрасывая брызги на стекло. И может быть, он снова вспомнит ту женщину и, улыбнувшись, в который раз поблагодарит её.